Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 2

Бен помедлил у могилы, тихо попрощался; потом поторопился в аллею, в которой собрались его соперники-актеры. Оглянувшись, он увидел фигуру, вставшую на колени на свежей земле: мальчик. Без взрослых актеров. Он обеими руками прижал к груди какую-то вещь, наклонив к ней лицо — поцелуй? — потом положил ее на могилу. Апельсин.

Странно. Языческий обычай: оставить на могиле подношение, как будто мертвые могут есть. Апельсин осветил этот проклятый день, вечный ноябрьский сумрак. Лампа для подземного мира.

Он мог бы вернуться и поговорить с горевавшим мальчиком, но друзья потянули его. Они хотели компании. Они хотели выпить. Как и он.

У двери театра они расстались.

Печаль Уилла успокоилась и готова вылиться на бумагу. Надо приспособить пьесу, которую театр показывал на следующей неделе, к тому, что одним мальчиком стало меньше. Так что нужно написать для тирана какую-нибудь мелочь или шутку — ни о чем, — пока мальчик, посланный с получением к самому себе, переоденется, поменяет пол и выплывет на сцену. Входит Леди. Уилл должен согласовать изменение с монологом шута и строкой стиха.

И быть Уиллом, все равно, что делать работу королевы Мэб. Верно, его жар превосходен в грубом зрелище — хороший шелк, истраченный на безвкусную подделку — но они хотят тонкой работы. А его каламбуры! Слова, как перчатки, гнутся внутрь и наружу.

Сам Бен клал камень на камень, каждый хорошо обрублен и правильно установлен: за собой, как римляне, он оставит Труды. Амфитеатр. Даже сейчас, Бен видит, как он поднимается. Но английские поэты — как табор посреди развалин: воровство и безвкусные украшения.

«Глобус», как Троя, охвачен волнением. Сумятица. Большую часть года они провели как в карантине, успокоенные. Зато сейчас, когда подул ветер скандала, они развернули паруса и понеслись перед ним — но ради бури — к Мартынову дню. Волнующиеся моря. Тем не менее, как моряки на схваченном штормом корабле, они знают куда плыть и что делать. И тянут шкоты вместе. Один упал за борт? Другой к парусам. Он четверть часа наблюдал за ними, как мог бы наблюдать за бригадой рабочих: плотников или печатников, кузнецов, музыкантов. Как они работают. Как ошибаются.

Трое или четверо соревновались в фехтовании, которое, самое малое, они не могли знать. Любой шут мог выжидать — петь, чихать, пукать, прикидываться Горбодаком — слепой актер, просящий подаяние. Тем не менее другие грубо отделывали сцену, каждый актер свою часть: гнул реплики, строил переходы и так воздвигалось здание. И падало, без подпорок. Из-за плохо подобранных досок. Плохих диалогов. Сокращений.

«Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность», сказал голос в ухе.

«Повесь себя, Уилл».

Опять оно поднялось и разрушено. Сделанное уничтожено, как узел из мечей, который северные мужланы изображают в танце. Третья попытка. Воздвигнуть. И сейчас мальчик вошел в их круг: Геспер и жертва. Бен бросил острый взгляд наверх, на О облаков: приближается буря? Без монеты, отсрочка.

Но сейчас расследование привело его в артистическую уборную, наполненную дымом ужасного табака и рыданиями. Смалтер, бутафор, сидел на королевском гробе, что-то шил и плакал. Он был дождем, а Фиггс, хранитель рукописей, молнией и облаком.

— Доброе утро, вам, — сказал Бен.

— Привет, — сказал бутафор. Фиггс стряхнул трубку и немного слишком быстро облокотился на стену. — Не слишком доброе. Ты видел, как нашего малыша Витгифта клали в землю?

— Да.

— Никакой церемонии? Никакого колокола?

Бен покачал головой.

— Коронер — чертов ханжа — крепко держался за свое презрение. Если бы Хемингс не подкупил его, это был бы перекресток. Он бы сам воткнул кол.

— О злобность! Милая невинность! — Бутафор вытер слезы нижней юбкой Гертруды. — Неужели его поглотил Ад?

— Его охватил огонь, целиком, — сказал Бен. — На дьявольском кутеже его проглотили, как горящую паклю. — О, адский дождь, он мог бы за такое проткнуть Вельзевула. — Тринадцать. Какое в нем зло?

— Мальчики, — сказал Фиггс. — Они как обезьянки. Или комнатные собачки.

— А этот, какой он был? — спросил Бен.

— Подверженный влиянию луны, — ответил Смалтер.

— Безумный? Рассеянный?

— Водянистый. Как будто в роли Офелии.

— На Бэнксайде нет фиалок. Только грязь, — сказал Фиггс.

Бен беспокойно пошарил среди реквизита. Он попробовал на ладони притупленный кинжал; поднял к груди корсаж.

— Эй, положи, — сказал Фиггс. — Не подойдет тебе.

— Подойдет тебе, — рассеяно повторил Бен. — Ха! Шляпа Озрика.

Смалтер ткнул булавкой.

— Что, Устрицы? Любого щеголя. Сейчас вышла из моды. Высшее общество устало от нее, но простые зрители топают и кричат го-го-го! Мы используем ее всякий раз, когда какая-либо занудная трагедия начинает увядать.

«Как моя? Мой Сеян?» Все еще рычу на эту кость.

Стежок.

— Мы получили ее от одного из людей милорда Оксфорда.

— Получили что-нибудь сейчас? — Запах. Он бросил кость. — Что-нибудь подешевле?

— Ага. Вон тот желто-зеленый дублет, но на той неделе. Когда я его перекрою, его будет носить ухмыляющийся придворный. Так я сказал тогда Уиллу.

— Еще один Озрик? Что, нарядить как Оксфорда? Ты осмелился?

— Это Огастин имел наглость играть его так, перед глазами его светлости.

— Я слышал. И его еще никто не убил?

— Кто-то из людей де Вера? Я думаю, его светлость понимает, что высмеивают не его.

— Вроде обезьяны, которая видит свое отражение в зеркале и издевается над ним, как над другим. — Как там в сатире, которую Харви написал на Вера? Speculum? Итак: с улыбающейся физией / Целует палец указательный, и храбро обнимает сверху донизу. Цветисто выражено, он передразнил: