Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 10

— Иногда оракул; или сивилла. — Она сбивала с толку, он это знал. Он пренебрегал ей. Лев-пьяница. — Если небеса не ударят, тогда я позову актера-бога...

— Диониса? О, будь осторожен!

— Тогда его английского приятеля. Я заклинаю Оберона: отомсти за твоих детей.

Его вызов эхом отразился от стен.

Разговаривая, они допили эль, уже при свете луны. В «Русалке» не было никого, за исключением мальчика, который подметал пол.

Снуфф выхватил своего ангела из воздуха и бросил на стол: монета падала медленно, как листья осенью.

— Пошли спать. Увидимся, Бен.

Бен встал, покачиваясь. Но абсолютно трезвый. Словно его клятва вызвала сильный ветер и холод, его ум был ясен. Ниже, в кузнице его гнева, началась ковка меча.

— Я собираюсь в паломничество, — сказал он. — В Венецию, на великий пост.

Мурфилдс, середина зимы 1603

На холме за лондонской стеной находится лабиринт, лисья тропа, протоптанная глубоко в грязи. Летом служанки использовали его как амулет: надо было трижды по три раза пройти его, чтобы удержать любовь; или пройти с зада наперед, чтобы распустить кровавый узел, завязавшийся в чреве. Лабиринт закручивался вокруг себя, пупа земли. Но сейчас, в зимних сумерках, земля была заиндевелой, хрустящей декабрем. Здесь мальчик-актер поджег фигурку Мерлина и бросил ее навстречу ветру. «Лети, — прошептал он. — Скажи ему, что я его люблю».

Красота, ссохшаяся в пепел. За ним последовал дракон, медведь и группа нимф. Воздух наполнился кратковременными кометами. Сияние быстро угасло.

«Я служу».

Великий Оберон; бедный Том, за ним его Модлин; Полифем, с многочисленными глазами-искрами; черная Геката; огонь пожрал и серебряную Диану с луком. Последней была Мэб. Ее повозка полетела по воздуху, легкая как листок, уменьшаясь до искры. Он глядел, желая ей перевалить через живую изгородь. Наконец она скрылась из глаз.

«Я иду».

Из борозды поднялся клуб дыма. Троя горела. Калдер не плакал, просто стоял, задохнувшийся, побледневший, покрытый пеплом, оставшимся от фантазии. Вокруг гасли остатки его армии.

Он не заметил крестьянина в зеленом — садовник, подстригающий изгородь? но у него не было ножниц — который посмотрел, улыбнулся и пошел дальше.

Венеция, пепельная среда 1604

В тенях двора, полного до краев колеблющимся светом, прятался обломок бронзового мальчика. В экстазе: вытянутые вперед руки отломаны от тела. Пучок волос изогнулся как лист над нежным женоподобным лицом. Его рабство закончилось, танец рассыпался. Старые обломки, рогатые, истерзанные и выщербленные, ждали: у порогов, в стаях фонтанов, стоявших на концах мостов, и в нишах, утонувших в иле: хранители островов. Бессмертные, они гнили: испачканные, замаранные полосками помета тысяч птиц; расколотые; покалеченные. Терпеливые боги.

Они ждут осла, бога-приносителя; ради зелени, которая затопит камень.

Дальше, к свету: шум в камнях, шелест в мусоре карнавала. Выкрики среди колоколов. И высоко на востоке, в ветре над туманом, колесо, вспышка и падение, как будто искры вырываются из брандера. Они коронуют огнем невидимый корабль.

И вверх глядит черный как сажа мальчик, который подметает двор, слуга стекольщика— он весь в пепле, ест уголь; говорят, что его купель топка; ребенок Сеттиньяно. Хромая, он отпирает ворота.

«У Белого Льва», Венеция, Великий пост, 1604

— Маэстро Джиансоно?

Бен повернулся.

Бледнолицая тень из тени: безглазая, мрачная, как правосудие. Он даже схватился за шпагу, хотя и знал, что сталь бесполезна: cum mortuis non nisi larvas luctari. Никто кроме призраков не может сражаться со смертью. Тем не менее он смело посмотрел в лицо созданию.

— Стой.

Его фонарь ярко вспыхнул. Человек, закутанный в плащ, стоял колеблющемся круге, подняв руки вверх.

— Смотри. Я приходить alla bauta: я не может носить оружия. — Внушающая страх larva маска.

Бен решил стать несущей гром тенью и собирался сказать Sono della vostra Fede. Я твоей веры. Но, какое-то время постояв молча, произнес слова заклинания:

«dic» inquit Thessala «magna,

quod iubeo, mercede mihi; nam uera locutum

inmunem toto mundi praestabimus aeuo

artibus Haemoniis...»

— Сеньор, ты благословляешь меня? Ты священник?

— Поэт. Послушник поэтов.

— Ser?

— Прости. Я здесь чужой и не знаю ваши венецианские манеры. — И язык: la lingua thoscana, которому его обучил Флорио, надо было подкреплять латынью. Он поднял фонарь повыше.

— Орацио Коко?

— Sciao. — Нога, очень изящная. И он поднял маску.

Не падший ангел, как вообразил себе Бен, или преступник, дерзко выставляющий на показ свои дешевые побрякушки и грязные лохмотья; да и не вообще не мальчик — он был старше Уилла, примерно такой, каким мог бы быть Кит: чистенький невысокий мужчина, похожий на псаломщика. Но когда он снял своего призрака, под ним оказался лис. Приглаженный и откормленный на добрых рыночных гусях, но безусловно лис: треугольное безупречное лицо, острые белые зубы. Сейчас на лице появились морщины, живые примечания времени; рыжие, как у лиса волосы, хотя и слегка потускневшие, все еще спускались, завиваясь, к плечам. Борода была более темной, красной как земля. Как обожженный янтарь. Хотя его живот слегка выступал вперед, он все еще был изящным и гибким. И теперь, когда он откинул маску, в которой гудел и жужжал, как муха в литавре, его голос стало невозможно не узнать: мальчик из певческой капеллы. Свалился с небес, стал баритоном, но все таки остался совершенным.

Он говорил на buridda: смеси итальянского, венецианского и английского.