Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 11

— Пойдем, ser, становится подлецки холодно. Tale aria cattiva! Сегодня ночью здесь нехороший воздух. Очень нездорово рисковать in sta morada burana. — Прошу вас. На тосканском nebbia. Inglese ?..

А, nebula.

— Туман.

— Так. Туман. Зло в горле.

Горбатый мост, лабиринт переулков, туман и вонь. Каменный город, построенный на болоте, тем не менее на вид плывущий, игрушка из своего собственного стекла. Позолоченная. Опустившаяся. Сладкозвучная, как сирена. (Школа нереид взывала к нему, плоская, как доска.) А на дальнем севере, здесь легендарном, плыл Лондон, огромный Левиафан: монстр, застроенный домами из дерева, глины и гравия. Старше, чем Венеция, если верить Бруту Троянскому. Тем не менее кажется деревней этой разрисованной куртизанке, крови Нептуна.

«Парадокс: время — перчатка, — подумал Бен. — Юность превращается в старость, как будто перчатку выворачивают наружу. Вот я, грубый и страстный, в возрасте Марло: вспыльчивый и раздражительный. А вот Кит, его Лукан все еще не закончен, новые пьесы не придуманы. Застигнут врасплох и убит: ему никогда не будет тридцать. Поэт-Зенон. Если бы я был фессалийской ведьмой, я бы заклинанием вызвал дух Кита и сказал: переведи меня».

Сбитый с толку, он видел только, что они оказались в портике большого здания. Потом вошли в ворота; все еще думая об утраченной «Фарсалии», он нагнулся и перекрестился. Церковь. Огромный храм, наполненный холодом и эхом. Он посмотрел вверх…

«Боже праведный».

...на небесную твердь, сферу огня. Мрачную, но не от ночи, а в его понимании, смутно видимую, как через стекло. Βλέπομεν γὰρ ἄρτι δι᾽ ἐσόπτρου ἐν αἰνίγματι. Далеко внизу он шел среди леса свечей, пахнувших сладким медом: усеянные звездами небеса, чистые и просторные, простирались под великолепием крыши.

В это мгновение раздался негромкий топот поднимающихся ног и шелест страниц: и небеса запели. Пронизывающе, как лезвие алмаза. Заутреня.

О, Бен знал это произведение. Труппа бога и Его великий театр одной пьесы: актер Христос играет в Его страстях, публика превозносит. Оно наполнило его душу трепетом, восхитило его; и он содрогнулся. Вся эта красота, сила, смысл, это искусство? Нет, маскировка. Мишура. И он подумал о голой сцене Английского театра, о темноте во дворе собора Св. Павла, довод и яростный протест: одни слова, но каждое из них — магическая формула. Выложенная золотым огнем. О храбрый Уилл. Он взвесил их, перевесил и взвесил опять: небесная твердь; Глобус. Яблоко в каждой руке. Одно из золота; другое зеленое и красновато-коричневое: подарок маленьких богов.

«Я твоей веры», — на самом деле?

— Здесь? — прошептал он. (И когда это Бен шептал?)

Орацио кивнул и склонил подбородок, в притворном экстазе:

— Она знает. — Он встал на колено. (Бен не вставал на колено, ни перед кем. Он был жестоковыйным, небыстрым на подъем. И доводом была его вера.) — В моей комнате, где мы будем intimo. — И повернувшись к боковому нефу, щелкнул языком. — Это Джиджио, он тупой.

Звон ключей у маленькой двери. Убежище от трансцендентности. Артистическая уборная: повсюду костюмы, короны, свечи, музыкальные инструменты. Все, кроме мечей. Рабочая комната. Бен сразу почувствовал себя, как дома.

— Собор святого Марка, — сказал Орацио, бурно жестикулируя; его экстаз уже прошел. — Я, конечно, не il maestro di cappella, а занимаюсь с мальчиками. Хочешь malvasia?

Из шкафа он достал вино, стаканы и коробку с маленькими песочными печеньями.

— Тебе нравится наша Venexia?

— Я не видел ее. Я искал тебя.

Сначала на рынке, где все новости: посреди слухов и суматохи. Чайки свистели, как Марстон и Деккер. Гадили сатирами на толпу. Стая мелких демонов в ларьке торговки рыбой: потомство Вельзевула, подстилка жабы, чертенята на фунт. Их отгонял мавр в тюрбане, рывшийся среди лимонов; выбрав, он достал серебряную монету: луну за золото. Евреи о чем-то рассуждали в книжном ряду — о, Сирены — на смеси еврейского и испанского языков. Один, мальчик с черными локонами, стоял читая, что? Что-то захватывающее, его щека пылала. Куртизанки с обнаженной грудью кричали изо всех сил из верхнего окна, насмехаясь над Беном. «Liofante! Ser Naxon! Ti xe drio levarse?» Одна кормила обезьянку на позолоченной привязи, давая той кусочки марципана из губ в губы. Ее сестра наклонилась, чтобы поласкать ее, и ущипнула за сосок. (В нем поднялось желание и застучало в крови. Надо бы войти, но кошелек не позволяет.) А вот клювастый и важный шарлатан. Крадучись, прошли иезуиты; охотничья свора мрачных и напряженных монахов. Фокусник качался на провисшей веревке: он плясал, выдыхая огонь. Повсюду воры. Сорванцы. Арлекины.

«Mi piace molto».

Он задержался на полчаса, глядя на человека, выдувавшего стекло. Огненная метафизика: вдохнуть дух в мертвый минерал, как будто второй Адам был Обероном, из воздуха и огня; первый — из глины. Сделал. Перестарался. Испарения этого места чуть не свели его с ума. И тем не менее — Бен удивленно засмеялся — как он трепетал на железном стержне, горевшем как серафим, теперь бледном.

— Моя Джульетта, она умереть пять лет назад. — Тоска отступила, вернулась и растаяла, как вздох. — Живут три дочки. Две сестры, одна жена. И, спасибо святому Николаю, наш Паоло, мой добрый внук. Тринадцать. — Глоток. — Когда я вернуться — длинная дорога, Фламандия, Антверпен, Савойя, Кремона — когда я вернуться, meno male, я слишком старый, чтобы из меня сделали castrato, спасибо Деве. Но я не могу получить мое старое место в Санта Мария Формоза. Я привести позор. — Глоток. — Но мой голос, моя musicale: они sopraffino. Не мог потерять. Так что я заняться, получать милость. Сам Патриарх…