Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 18

Меня от головы до пят

Злодейством напитайте. Кровь мою

Сгустите. Вход для жалости закройте…

Калдер прислушался: там, в созданной светом полутьме, среди свечей, поглощаемых огнем в развесистых канделябрах, была одна, чей дух горел и не уменьшался.

Не этого короля.

Леди коснулась его платья, как будто темный как ночь бархат был тенью ее тела: снег и кровь на снегу.

Припав к моим сосцам, не молоко,

А желчь из них высасывайте жадно…

Все закончилось. Визит, призрак, острый запах.

Тем не менее что-то еще клубилось над котлом; когда он играл жену Макдуфа, светлая роль по сравнению с другой, темной, оно как призрак проникало в ее сына.

Начинается мигрень, подумал он: ее предвестник — холодный огонь в одном глазу, ослепляюще зеленый. Сейчас приступы приходят чаще. Он желал одного: выдержать.

Actus Quartus закончился, наступил перерыв для виол да гамба и зажигания потухших свечей: отсрочка катастрофы.

В артистической уборной, уже одетый в женский ночной халат, стоял мальчик-актер и бормотал слова роли. Он помнил их — думал, что помнит. Надеялся, что помнит. Он забыл ее имя. Да, и имя поэта. Имя короля и его свиты. Этой страны. И свое собственное. Этом мир казался таким странным, как будто он стоял на башне: далеким, ясным и тихим, как луна. Как будто он держал в руках магический кристалл и смотрел в него. Хранитель рукописей позвал его:

— Мальчик? Ты готов?

— Переодеваюсь.

Он приказал себе проснуться; топнул ногой, ущипнул себя, повторил имена актеров. Выдыхающие табачный дым: Робин, Ник, Огастин. Бербедж, который мог выворачивать все свои суставы, как висящая на ниточках марионетка. Бом, его голос звучал как церковный колокол. Бом. Ведьмы заколдовали себя: стали деревьями. Юный Гарри, которого назвали яйцом и разбили, опять создал себя, целым и невредимым; он, ликуя, танцевал на столе, увенчав себя короной. Он опять упадет. И Уилл, напудрившийся, чтобы играть короля-призрака, — как будто надел стеклянную маску — был всюду, обезумевший.

— Рейф? — Уилл тронул его за плечо, пощупал лоб. — Парень, ты можешь играть?

— Да, сэр.

С другого конца комнаты:

— Уилл? Уилл, рукава...

— Твои сужающиеся? Хороший мальчик. — И поэт, у которого было много хлопот, заторопился прочь.

«Сейчас».

Мальчик-актер перевел дыхание. «Я разделяюсь». Молния в его корону, исступление. Дух, соединенный с ним — свет в теле — проснулся.

Никто другой не увидел придворного в зеленом. Но своим зрением он увидел , что зал наполнился боярышником, его ветки извивались, листья бросали тень, и, да, мерзкий запах лисы. И как фитиль всего этого стоял его хозяин, все шло от него: он возрождался, как холодный зеленый огонь. Его корни были повсюду.

«Повелитель?» — И он низко поклонился.

В ответ молчание.

«Твое исполнил повеленье.

То чудище, что мальчика убило,

Мертво».

Блеск, листья поднялись: «Что за мальчик»?

И, изумленный, дух подумал: «Я дурак». И сказал: «Значит твой гнев не из-за Питера, верно?» Но в пьесе: черный лед на Темзе; снег как бархат, разрезанный молниями; вихрь, ослепляющий, как будто хлещет льдом в лицо; земля настолько скована морозом, что невозможно выкопать могилы, закопать убитых.

Зелень завилась вокруг самой себя, как вокруг веретена, и стала фигурой рогатого короля, который пожал плечами.

«Я ласкал так много детей. Смертные быстро вянут. Какой из них?»

«Тот, котороготы забрал у Титании».

«А, этот. Хорошенькая игрушка. — Поворот головы. А теперь вспышка гнева в этом улыбающемся Августе. —Но я ненавижу этого лордишку, который узурпировал мой титул повелителя мальчиков. Смеялся надо мной. И ты сыграл с ним отличную злую шутку в наказание за убийство». Он передразнил. — Я кормила грудью. — И засмеялся. Свечи съежились. «За это я тебе дарую от службы сей освобождение».

«Благодарю тебя, мой повелитель. По слову твоему я улетаю».

Оберон поднял руку.«Нет, останься. Я привязал тебя к луне и узел сделал из секрета женщин: она погибнет без тебя».

«Я подчиняюсь, — сказал дух. — Как сын Калдера — этот другой я — не может улететь».

«Ты взял костюм твой плотский у нее, взаймы: теперь теряешьправо».

«Что, это тело? Для артистической уборной. Слегка заношенное».

«И от меня, та роковая пряжа, тот солнечный моток; я должен потребовать его назад. Отдай обратно солнце».

Молчание. Потом: «Тот апельсин? Потрачен».

«На все двенадцать румбов?»

«На мальчика погибшего. Чтоб путь его из ада осветить».

«Мальчика? Они растут здесь густо, как крапива: полей росой того, кого ты выбрал, и насладись недолгим счастьем, но не дай завянуть. Умрет — бери другого».

«Я Питера по-прежнему люблю, — дух наклонил голову. — Ах, мой повелитель. Я как роса, что пала в кровь и с ней смешалась. Теперь пятно в душе. От смертного желанья. Надеюсь и печалюсь, непрестанно».

«Что, этот, мух добычей ставший? Невинный этот?»

«Сир, сомнений полон я».

Свечи опять сжались. Зал содрогнулся от грома. «Недобрый дух! Иди, люби и будь ты проклят.

Отлично знаешь,

В каких мученьях я тебя нашел».

«Да, сир».

Снова и опять. Он страдал в сосне Сикораксы; до этого Нимуэ заключила его в боярышник, а еще раньше он мучался в рябине, ольхе, ясене и терновнике. В аду был дуб, гарпия рвала меня на части и гадила на голову. «О, Питер, ты слышишь этот рассказ? Ты видел, как листья истекают кровью? Они — мои голоса и мои глаза». И ни одного звука в темноте. Ни тепла, ни веса, ни его дуновения. Ни кровати. И всегда все то же рабство: быть заключенным в падали, порабощенным памятью и желанием.