Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 4

Он встал, его последний мальчик рядом. В одиночестве: никто из свиты не последовал за ним.

Бормотание в публике, тень шипения.

И в артистической уборной, что-то вроде сдавленного мяуканья от поэта, который попытался было высказать что-то в экстазе, но остановил сам себя.

Актеры полностью овладели собой. Мертвый Венеция, красный как роза, подавил хихиканье — sufflaminandus erat — хотя весь затрясся. Едва не бросился вперед. Силенцио, которому помешали во время его бешенства, сдержал на привязи свое глубокое недовольство. Он опять выставил вперед ногу, стал черным от горя и воздел пустые руки. Поэт подсказал:

— О то ничто...

Пьеса продолжилась.

* * *

В комнате Тома Раддока была только Долл, шесть или семь ее подружек-сплетниц и чаша. Давка, подумал Бен: жаль, комната едва вмещала двоих из них. Кроме них, там находились еще три или четыре отродья Раддока, маска лошади, барабан, три вонючих полуспаниеля и кот, затеявший ссору с мешком для пудинга. Ailurallantomachia. Но Долл, величаво глухая к комедии, царила над всем. Даже Бербедж не мог держать сцену, как она, и Гекуба так не горевала: потерянная, неутомимая в выражении горя и облагороженная несчастьем.

— Ах, милый мальчик. И был убит мужчиной, тираном... — Она вытерла обильные слезы. — Боже, сжалься над ним. Здесь есть тот, кто может рассказать нам о его конце. — Мойра глупо улыбнулась. Бену надоедали предложениями о ритуальном сожжении и возлиянии белым вином, от которых он дважды отказывался. Тем не менее на этот раз он с сожалением согласился и выпил.

— О, подойди, добрый мастер Джонсон, подойди, ты видел, как его выудили.

— Разве он не распух...

— ... как жаба?

— …от газов в животе?

— Как и любой идиот. Синий, вот каким он был. Его лицо...

— Говорят, что его — не при вас будь сказано — его петушок...

Бена дернули за камзол.

— Рассказывай, лягушка, дядюшка.

— Говори, лис.

— Успокойся, Джаг. Tace, Пеглит. Мастер Эзоп сух. Вот ячменный сахар. — И ему разжали кулак, пустой, он дал насыпать сахар из другой руки.

Так играл его Бен.

Они сидели, болтали и плакали, как будто шлюха писала. Нет, вытекала их поверхностная печаль: избыток и очистка. Он почувствовал, как становится грубым и угрюмым. Раздражительным, как Диоген из бочки. Итак: резкий поклон всему кругу.

— Добрые женщины, я сочувствую. Но у меня есть дело. Ваш другой мальчик, он здесь? Рейф Калдер?

— Разве я не позвала его вниз? — Как пир на их римском празднике.

— Оставайся здесь. Говорите. Я поднимусь.

Преследуемый громким плачем, вонью от платьев и мешков, от влажного пепла и сожженного гороха, Бен, тяжело пыхтя, стал подниматься по лестнице: резкий поворот, шатающиеся ступеньки, что-то валяется около приставной лестницы. И низкая дверь, узкая как притча.

Он знал эту комнату; сюда сбегал его двойник.

Молчание в ответ на его стук. Он открыл.

И, пораженный, остановился.

На стропилах — как на осенних деревьях, с которых свисают и не падают яркие листья — висели актеры, одетые для для маски и антимаски. В миниатюре: просто предметы поклонения, не больше ладони. Кукольное шоу. Некоторые вырезаны из листов с балладами; некоторые нарисованы детской рукой; все раскрашены: рыцари, боги, пастухи, ведьмы; медведи и драконы, Мэб, Мерлин и похищенная Прозерпина. Фантастическая, причудливая работа — да, умышленно — привить живую поросль английского духа на древний ствол, вырастить ягоды боярышника на лавре. Сцена: Лес около Афин. Невероятная смесь. Он мог бы принять их за колоду карт; но в угасающем свете они казались призраками. Тенями настоящих… Ба! обман воображения. Испорченное стекло, зеленое, как стоячая вода, и неподходящая рамка, не более того: в ней гуляет ветер. Но они шепчут, они шевелятся.

Голос, не мужской, не женский, говорит из воздуха.

— ...tendebantque manus ripae ulterioris amore...

Низкий гром.

— Veni!

Мальчик, скорчившийся на старом стропиле, спрыгнул вниз и ловко поклонился. Никакой куртуазности, просто тренировка. Противоречивый свет нарядил его в бриллианты и разноцветный костюм, сделанный из воздуха.

— Ваш слуга. — Но он не мог надеть маску на лицо, которое поднял к Бену: беспокойное и неутешное. Ветер в песках.

Мальчик, который принес жертву. Бен узнал его по манере держать себя и по его темно-желтому дублету. По его печали. Камеристка Венеции. Да, Бен помнил ее. Как, поглядев на тело хозяйки, коснулась локона волос. Как вдохнула его запах. Достаточна хороша для неба. Это было потрясающе. А среди хаоса похорон — обычный поденщик. Дай ему топор и ствол дерева, и он изрубит его в щепки.

Он может использовать парня.

Четырнадцать, возможно. Impubis. Через год или два станет юношей, и либо с ним подпишут контракт на подмастерье, либо выкинут из театра. Хороший голос, но с заметным уэльским произношением. Не такой симпатичный, как его приятель. Этому нужен грим: лицо бледное, узкое, бело-коричневое — терновник, но не совершенный, с коричневатым оттенком — и черные как смоль волосы, дыбом. Глаза, если бы не были красными от слез, хорошие и добрые: зимнее море. В них ярость.

Бену, чтобы войти, пришлось пригнуться, и все равно он задел несколько полу-кукол.

— Извини. Я ворвался к тебе, когда ты плакал.

Море вспомнило про свое горе.

— Они врут. Клянусь гвоздями Христа, он невиновен. Его оклеветали. Он не...

Прямо.

— Не убил себя? Я не Провидение и не могу взвесить его душу; тем не менее я не доверяю мнению законников.

— Вы верите мне?