Крикни Убийца, тоненьким голоском - Страница 6

Бровь поднялась.

— Прошлой полночью, пробираясь по комнате, он наткнулся на горшок, который наша хозяйка поставила для него, поперек лестницы. «Гвозди Христовы!» заорал он и остановился, с ног до головы во всем этом. Тут же вскочили Трип и Трей, и залаяли в антифон, одновременно очищая его бедра; с горшком на голове, он топал, плясал моррис и визжал, а хозяйка дубасила его метлой и ругалась. «Нагнитесь, стервы, ясно? Это тебе не Вверх, хрен, и На, потаскуха!»

Бен упал на доски пола в позе большого Y — они затряслись так, как будто весь дом собрался упасть, — обхватил себя руками и захохотал. Самсон-Силен.

— Заблудившийся Одиссей, мучимый шавкой Гекубой. Я напишу эпиграмму. О, самый замечательный мальчик. Ты дал мне эля на всю ночь. — Бен вытер сияющее лицо, и осторожно сел на один из ящиков. Тот затрещал и зашатался. «Сейчас, пока мальчик улыбается». — А в последнее время какой-нибудь мужчина пытался? Невзначай поласкать щеку? Или что-то прошептать на ушко? Подарить бисквиты или леденцы?

— Нет, сэр. Насколько я знаю. — Безнадежная честность. — Это все одна старуха, которая льстит и подлизывается.

— А кольцо?

— От миледи Говард, когда он пел в маске Эроса.

— А разве по договору все золото не должно принадлежать мастеру?

Опять краска на щеках.

— Золото, да: это кольцо наш мастер попросил его носить, чтобы хвастаться покровительством. Но другие игрушки наши.

— Он работал в одиночку, втайне?

— Мы, мальчики, все так делаем. По-другому нельзя; но это украденное удовольствие. И чаще предлагают леденцы, чем монеты.

— Апельсины, — сказал Бен. Он коснулся надписи двери, сделанной мелом. — Назад. Апельсины.

— Это было другой ночью.

— То есть их было много?

— Мне казалось... — сказал Калдер, глядя на стену. — Я не знаю точно, но, как мне кажется, он пошел потому, что его напугали. Он боялся темноты, убийц и призраков. Он старался избегать хулиганов. Мне кажется, что он зажег ее для того, чтобы вернуться домой. Свечу.

— И в ту ночь она сгорела почти полностью, остался один огарок.

— Я не спал из-за него, — сказал несчастный Калдер. — Он не вернулся домой.

— Откуда?

— Если бы я знал... — Ярость на себя. — Тем не менее, уходя, он казался в хорошем настроении. И я — я рассердился на него. Не пошел с ним.

— Какие фигуры он нарисовал последними?

Калдер задумался.

— Вот эту, Ариадну. И Минотавра.

— Мы узнаем об этом подробно из листов Сивиллы.

Неуклюже поднявшись на ноги, Бен коснулся свисающих с балки игрушек. Они задрожали.

— Хорошая бумага. Не с рыночного прилавка. — Он сдернул их вниз и перевернул. Что-то вроде стихов. Написано ясным крупным почерком. По-итальянски: не небрежные каракули театрального переписчика. Широкие поля, как у манускрипта.

Но, о, эта бумага. Неотразимая, как слоновая кость, твердая, как нагрудник кирасы: подходящая только для impresa какого-нибудь лорда. Что сказал мальчик, Сжечь это? Разве он сможеть жить без этого?

Конечно, текст был разрезан; но в одном месте, в плече быка (где сестры плакали) была строфа, насколько можно было судить.

— Что думаешь? Часть трагедии?

Калдер прочитал.

— Не реплики. — Он произнес строчки вслух. — Непроизносимо на сцене. Не из нашей области?

— Да. Не поэт. Тем не менее хочет поставить трагедию. — Оборот. — Самый древний театр — жертвоприношение. Таким образом: для его трагедии — его козлиной песни — ему нужен ребенок.

— Сэр?

— Этот коронер не любит актеров. Вот лежит обнаженный ребенок, которого должен оплакать собакоподобный член гильдии Ирода; и мастер Скелет Страх-Лорда должен четверть часа говорить над ним о содомии и осквернения. Это было что-то вроде... протеста. — Рука на рукоятке, мрачный взгляд. — Но, как ты знаешь, я преступник, — он согнул палец Вулкана, — и не могу говорить во время суда. Я разбил макушку бейлифу, когда он выставил меня. — Вспышка, как будто раздули меха; потом он успокоился, мрачный взгляд. — Коронер постановил, что мальчик убил сам себя, повесился, от стыда за прелюбодеяние...

Плач.

— ...и потом, — чтобы сокрыть свое преступление — утопился.

— Он никогда бы...

— Заговор, двойное убийство, и — утверждал он — самосадомия.

— Он не...

— Я знаю, — сказал Бен. — Кто-то связал его по рукам и ногам. Я видел следы.

Калвер бросил Минотавра, как будто тот был угольком. — Это... чудовище?

— Я не могу этого доказать.

— Скажите мне его имя. Я убью его.

Да, убил бы: Бен видел это по его лицу. Но не сможет.

— Нет. Его слуги убьют тебя, как крысу. Слабая месть, быть похороненным в навозной куче, и мухи тебе будут петь псалмы. — Он взял парня за плечи, подрежал, потом встряхнул. — Сначала я должен увериться, правосудие — потом. Когда я докажу себе, что смерть — его рук дело, тогда ты отомстишь. Но не сталью: эта война — как театр. Он съест свои слова.

Чипсайд, четыре недели до Рождества, 1603 г.

В углу «Русалки» Бен пил со своим другом, Робином Армином, недавно ставшим членом гильдии золотых дел мастеров. Снафф из «Слуг короля». Кружка в четверть пинты против такой же у Бена: худощавое быстрое тело в серой мантии ученого; такой же озорник, как и правосудие. Черты лица плохо сочетаются между собой — удача для шута: два лица в одной монете, светлая и темная половины луны вместе. Сам себе маска. У него была привычка поворачивать и переворачивать то, что ты видел в нем. Сейчас радость, в следующую секунду грусть: ребенок; исповедник; сумасшедший. Его руки, невидимые, непрерывно играли с солью, ножами, апельсинами. А сейчас с золотой монетой, четвертью ангела: вверх и вниз по лестнице Иакова его пальцев, которые переворачивали, крутили, вращали, закрывали и раскрывали ее; только что Михаил, тут же Корабль.